Мертвецы возвращаются

Слава о делах Пятачка и Вини-Пуха надолго поселилась в отрогах Скалистых гор. Народ сложил песни об их злодеяниях, а свободная пресса сделала из них героев. Много с тех пор утекло зыбучих песков, но и по сей день иногда взрывается ночь кошмаром, диким хрюканьем и медвежьим ревом. Это по старой привычке выходят друзья на прогулку. Развлеченья у них все те же – грабежи и убийства.

Вот и на этот раз похлопал себя Пятачок по жирным бокам, подергал щетину на свиной морде и говорит:

– Послушай, Вини, а не пойти ли нам поразмяться?

– Можно, – отозвался Пух, – я всегда горазд до шалостей, кстати, у меня с собой горшочек меда, я поем малость, а ты пулемет смажь, больно он тарахтеть стал, детей побудит.

– Дай и мне меда, – просит кабан.

– А ты мне что дашь? – отвечает медведь, волосатую грудь почесывает, клыки скалит, а в глазах беспощадная жестокость – лютый зверь словом.

Но и кабан не лыком шит, втихую из-под копыта финку достал, ждет удобного момента. И в глазах его поросячьих коварство и подлость образовались, плещутся прям, как дерьмо в отстойнике. Ну, медведь судьбы испытывать не стал.

– Ладно, – говорит, – дружбан мой кабанчик, дам я тебе меда, но только опосля.

– Что значит опосля? – почувствовал неладное Пятачок, крепче сжимая ножик острый, в деле проверенный, кровью невинных душ порченый, длины невиданной.

Пух пояснил:

– Опосля – это значит много, а сам я маленько поем.

И стал есть и все съел, а потом дурачком прикинулся:

– Забыл, – говорит, – много не получилось оставить.

Злобно сверкнул глазами кабан и на медведя с финкой кинулся:

– Замочу, гад!

Но Пух к такому повороту готов был, раз ему пулемет в рыло. Кабан сразу присмирел и ножик за копыто спрятал.

– Пошутил я, братуха.

– И я пошутил, – довольно облизнулся медведь. – Мы оба

пошутили, только ты зря меня гадом обозвал, вовек не прощу.

– Да ладно, – хрюкнул Пятачок, – чего не скажешь в шутейном разговоре, ты пошутил – я посмеялся.

– Завтра ты пошутишь – я посмеюсь. – Миролюбиво закончил косолапый, пряча за спину растопыренные когти, сиявшие в лунном свете как десять ятаганов.

Короткое время шли молча. Первым нарушил молчание свинья:

– А здорово мы в прошлый год сову казнили.

– Здорово, – согласился Пух, – только ты ей слишком короткий фитиль вставил, я далеко отбежать не успел, шерсть на загривке до сих пор не отросла.

– А ты, – недовольно захрюкал Пятачок, – когда осла пытали, кровью брызгался, и его холодные уши мне под одеяло сунул.

Весело стало злодеям, любили полютовать, а пуще всего воспоминаниями хвастать о зверушках замученных. Пятачок так преображался весь, что уж и не свинья, а прямо черт в ермолке. Глазки горят, клыки топорщатся, копыта траурный марш выбивают:

– А помнишь, – захрюкал злодей, – как мы кролика насильно морковью накормили и он так раздулся, что из своей норы вылезти не мог.

– Помню, – хохочет Пух, – только мы его еще через соломинку надули.

– И кирпичами, кирпичами по загривку! – Хохотал Пятачок. – Вот умора!

– А он такой вежливый был, все спрашивал, а вы больше ничего не хотите?! – Трубным басом вопил Вини-Пух.

– А что еще, что-нибудь есть?! – Визжал распаляясь Пятачок.– И по мордасам его, по мордасам!

В ужасе мертвела округа, горизонт кровавила заря и душегубы спешили к берлогам. Ночь выдалась тихой: тигра, два тушканчика, стадо овец, да безрогий козел, не считая мелкой дичи.

Надолго поселилась слава о делах Пятачка и Вини-Пуха в отрогах Скалистых гор.